Недавно в возрасте 79 лет ушел великий и ужасный Хельмут Бергер. Хочу процитировать фрагмент из занятной книги “Искусство стильной бедности” немецкого аристократа Александра фон Шёнбурга, в котором знаменитый актер описан в поздние годы жизни.
Мы договорились встретиться в «Австрийском дворе», который теперь называется «Захер Зальцбург». В помещение вошел человек, с виду смахивавший на клошара, но полный такого внутреннего достоинства, что люди в вестибюле отеля расступались перед ним и с почтительного расстояния наблюдали за актерской игрой, которая, в их представлении, всегда сопутствует Хельмуту Бергеру. Когда взъерошенный Бергер, забросив за плечи концы своего кашне, вошел в вестибюль через стеклянную дверь-вертушку, лицо администратора исказилось от ужаса. И в то же время на нем можно было прочесть: «Этот человек — величайший сын нашего города после Моцарта, его трогать нельзя. Если он испугает каких-то японских туристов, если пройдет мимо них с дьявольскими гримасами и покажет язык, то ничего страшного».
Австрийский эрцгерцог Карл, одетый в национальный костюм, стоял в вестибюле и с кем-то беседовал, но даже он бровью не повел, когда Бергер прошел мимо, непристойно жестикулируя.
Потом состоялся обед, для которого дирекция отеля предусмотрительно отвела отдельную комнату в зимнем саду. Поскольку Бергер в молодые годы сам работал официантом, то хорошо знал, чего стоит ожидать в подобных заведениях.
—Господин Бергер, разрешите предложить вам омара?—вопрошает подоспевшая обслуга.
—Разделанного?
—Конечно, вместе с тальятелле в масле и белым трюфелем.
Вы с ума сошли? Никакой лапши, никакого масла! Что за наглость?! Можете подать к омару уксусный соус — и все. У вас есть уксусный соус? Или лимонная долька?
Пересказать в деталях нашу беседу не представляется возможным, потому что многое не получало словесного выражения, одной из причин чего было безрассудное решение заказать вина. Бергер до сих пор владеет всем репертуаром магических жестов и виртуозно использует его, если ему осточертеет та или иная тема разговора, что случается довольно часто. Он смотрит собеседнику в глаза, а указательным пальцем подражает движению автомобильных дворников. Если это не помогает и к нему еще раз обращаются с тем же вопросом, он пикирует в свою тарелку и поднимается уже с кусками зажаренного омара на своем кашне. <…>
Его лучшие роли—действительно великие роли—относятся к далекому прошлому. Молодой наследник Мартин фон Эссенбек в «Гибели богов» Лукино Висконти (1968), чахоточный барчонок в «Саду Финци-Контини» Витторио де Сики и, наконец, «Людвиг». В свои тридцать Хельмут Бергер был самым популярным молодым актером. А потом он, по шекспировскому принципу, увидел в жизни сцену и начал играть сам себя.
Когда в 1976 году умер Висконти, его главный благодетель, Хельмут Бергер выбрал себе роль, затмившую все остальные: роль безутешного вдовца, не теряющего самообладания даже в трудную минуту. На Бале роз у Гримальди в Монте-Карло его однажды развезло настолько, что он потерял контроль над желудком и так изгадил свой белый костюм, что вынужден был не шелохнувшись просидеть до горького окончания праздника в шесть часов утра. Бергер стал воплощением эксцентричности. <…>
Он жил, словно странствующий римский принц, — всегда с личным секретарем, швырял деньги направо и налево. Останавливался только в лучших отелях, хотя некоторые из них отказывали ему в ночлеге. Так, в мюнхенском отеле «Времена года» дорогостоящий интерьер люкса внезапно помог отметить «праздник джунглей»: настенные гобелены пошли на костюмы гостей, а люстры превратились в лианы. Уезжая, Бергер без всяких угрызений совести оплатил счет на 90 тысяч марок, на котором в графе «Прочее» было приписано: «Убедительно просим больше у нас не останавливаться». <…>
Наконец, осенью 1992 года, когда уже не было никакого личного секретаря, сгорела его римская квартира. В огне погибли картины Миро, Шагала, Шиле, керамика работы Пикассо, собрание ваз и мебели в стиле немецкого модерна, множество писем и памятные вещи. Бергер потерял практически все свое имущество. Переезд на виа Немеа стал для него прощанием с целой эпохой.
Постепенно Бергер смирился со случившимся, истратил последние деньги на подарки друзьям и, когда его однажды попросили съехать с квартиры на виа Немеа, собрал те немногочисленные вещи, которые для него что-то значили, и вернулся к матери в Зальцбург. К ней Бергер испытывал чувство искренней привязанности с самых юных лет, когда выяснилось, что Хельмут немного «не такой, как все». Она понимала, что сын хочет вырваться из гнетущей домашней атмосферы в большой мир. А теперь он снова вернулся к ней, ее мальчик. И ни мать, ни сын не видят в этом никакого несчастья. Иногда Хельмут Бергер выходит на улицу, блоками покупает сигареты, тайком крадет в «Лидле»* лососевое филе, и если его ловят с поличным, то обходятся с ним самым что ни на есть вежливым образом. Ведь зальцбуржцы все-таки культурные люди.
Во время нашей встречи он стащил из киоска дешевую зажигалку и почтовую открытку, хотя за минуту до того купил сигарет почти на 100 евро. Все это он делает, чтобы не выходить из роли, навязанной ему окружающим миром: роли гран-сеньора, превратившегося в клошара. Пока мы гуляли по Зальцбургу, он не раз предупреждал меня, что его в любой момент может вырвать, и когда перед домом Моцарта увидел кучу смятых картонных коробок, то облегчился на них с неповторимым чувством стиля, на миг перевоплотившись в бомжа. Кажется, даже после смерти этот человек будет выглядеть безукоризненно.
Перед тем как поймать такси, он купил на оставшиеся в кармане деньги—три скомканные двадцатиевровые купюры — большую шоколадную фигурку для своей матери и торт «Захер» для моей жены Ирины, с которой он познакомился во время нашего свадебного путешествия. (Тогда он был столь любезен, что в конце ужина с Харви Кителем — после того как он, к нашему сожалению, почти целый вечер вел себя тихо —оступился, вставая из-за стола, и так грохнулся, что едва не разнес весь ресторан.)
