КАК ОНА СТАЛА СТАРУХОЙ В 18 ЛЕТ
Мы не помним Татьяну Пельтцер молодой. Кажется, что она всегда была пожилой женщиной — очень яркой и энергичной; одной из самых блистательных характерных актрис советского кино, легендой Театра Сатиры и «Ленкома». Так уж сложилась ее судьба, что слава пришла к ней лишь после пятидесяти. Тогда, в середине 50-х, на экраны за пару лет вышла целая обойма хитов с ее участием — «Свадьба с приданым», «Укротительница тигров», «Два капитана», «Медовый месяц» и, конечно, «Солдат Иван Бровкин», где Пельтцер играла мать указанного солдата, Евдокию Макаровну. Долгая и фантастически успешная карьера была обеспечена: кинорежиссеры с тех пор практически рвали Пельтцер на части.
Между тем впервые она попробовала себя в качестве актрисы в девять лет. Сохранилась небольшая ее автобиография, и начинается она со слов об отце, Иване Романовиче Пельтцере, «обрусевшем немце, человеке бешеного темперамента, неугасимой творческой активности». В 1910-х годах он служил в антрепризе у Николая Синельникова, выступал на Украине и юге России. И вот в сезоне 1913-14 годов, в Екатеринодаре (Краснодаре) его дочь Таня впервые вышла на сцену. Она играла мальчика Авдия в спектакле по «Камо грядеши» Сенкевича, и потом помнила только, что на ней был хитон. Вскоре ей дали роль Леночки в киевской постановке «Дворянского гнезда» (уже за гонорар в три рубля!), потом она снова изображала мальчика на каких-то утренниках, а в конце концов пришла к роли Сережи Каренина. «Саму Каренину играла артистка Юренева. Мама рассказывала, что в сцене ее прихода к Сереже в день его рождения из публики женщин увозили в истерике — так она играла: «Кутик мой, кутик!» — «Мамочка, не уходи!» А в 18 лет Татьяна добавила в свой репертуар роли старух в пьесах Островского.
У Пельтцер не было профессионального актерского образования, но постоянная работа в театре с успехом его заменила. Вдохновенный отец всячески поддерживал увлечение дочери сценой, а мать относилась к нему с легкой брезгливостью: она была женщиной чрезвычайно практичной, рациональной, верящей в силу денег и убежденной, что дочке нужно прежде всего выгодно выйти замуж. Родители вообще были людьми очень разными, постоянно ссорились, и в итоге закономерным образом развелись, причем Татьяна заняла сторону отца, а с матерью общаться практически перестала.
После революции и Гражданской войны Пельтцеры переехали в Москву, где Татьяна долго не могла найти театр по душе (она найдет его только через четверть века). Труппы менялись, потом Татьяна какое-то время работала руководительницей театрального кружка при Карандашной фабрике имени Карла Либкнехта… А потом внезапно влюбилась. Говорят, она читала стихи Маяковского во время демонстрации 7 ноября, и увидела среди зрителей красивого молодого человека, который особенно активно ей аплодировал и кричал «Браво!» Его звали Ганс Тейблер, он был немцем, членом Компартии, учившимся в Москве. Ровно через год они поженились, и Ганс увез супругу в Берлин, где она начала работать машинисткой в советском постпредстве. После театра эта работа казалась очень скучной, а обстановка была невыносимой: в постпредстве царила атмосфера паранойи (Пельтцер приходилось перепечатывать в том числе секретные документы, любая ошибка в них казалась вредительством), коллеги жизнерадостно доносили друг на друга, а к Татьяне относились с неприязнью — она казалась им выскочкой, удачно вышедшей замуж и занявшей роскошную должность (работа в Берлине считалась по определению роскошной). Отношения с супругом ухудшались день ото дня — оказалось, что он озабочен прежде всего своей карьерой. Когда Татьяна поссорилась с дочерью видного коммуниста Вильгельма Пика (как пишет биограф актрисы Андрей Шляхов, та обронила высокомерную фразу «Мне кажется, между актрисами и проститутками нет никакой разницы!»), муж назвал ее сумасшедшей: ведь товарищ Пик мог помочь ему продвинуться по партийной линии. А потом Татьяну позвал на главную роль в театре знаменитый режиссер Эрвин Пискатор, она решила уволиться из постпредства, чтобы уделять больше времени репетициям, а Ганс ей это запретил, да еще и заявил, что «у женщины в жизни может быть одно призвание — слушаться мужа». Пришлось развестись и вернуться в Москву. Где Татьяну Пельтцер тоже не ждало ничего хорошего.
КАК ОНА ЕДВА НЕ ОТПРАВИЛАСЬ В СИБИРЬ
Она снова работала машинисткой, снова меняла театры (дольше всего проработала в театре МГСПС, будущем театре имени Моссовета, но счастья там не нашла). В 1940-м устроилась в популярный Театр эстрады и миниатюр. А в следующем году началась война, и Татьяну и ее отца, как этнических немцев, едва не депортировали в глубокий тыл (речь шла о Сибири и Казахстане). Спасло только то, что целая делегация актеров во главе с Марией Мироновой отправилась в Моссовет и там начала яростно доказывать, что в Пельтцерах, чей предок сто лет назад приехал из Германии, уже не осталось ничего немецкого — они стопроцентно советские люди…
Только после войны Пельтцер наконец-то нашла свой театр — Театр Сатиры. В нем она проработала тридцать лет, сыграла много великолепных ролей. А в 1977-м ушла после колоссального скандала с худруком Валентином Плучеком на репетиции спектакля «Горе от ума». Ей что-то не понравилось, дело быстро дошло до воплей «Сумасшедший старик!» и «Безумная старуха!», и Пельтцер хлопнула дверью. По счастью, ей было куда уходить. В Театре Сатиры несколько лет работал Марк Захаров, к которому Пельтцер сначала отнеслась со скепсисом (после первой репетиции она воскликнула: «Ну почему, как только человек ничего не знает и не умеет, так сразу идет в режиссеры?»), а потом, наоборот, полюбила его всей душой. (А Марк Анатольевич уже после ее смерти говорил в интервью: «Татьяна Ивановна Пельтцер — это моя самая большая любовь в жизни»). К 1977-му Захаров был руководителем «Ленкома», и встретил там Татьяну Ивановну с распростертыми объятьями. В «Ленкоме» роли тоже доставались любопытные, хотя и несколько неожиданные: в спектакле «Синие кони на красной траве» она играла Клару Цеткин, а в «Диктатуре совести» — и вовсе Надежду Константиновну Крупскую.
Кстати, в какой-то момент у Татьяны Ивановны возобновились отношения с бывшим мужем-немцем. Они перезванивались, а потом, когда Пельтцер поехала на лечение в Карловы Вары, Ганс к ней приехал. Ольга Аросева, которая отправилась в Чехословакию с Пельтцер и Галиной Волчек, вспоминала: «Он приехал к нам в отель на такси. И машина весь день стояла и ждала его у подъезда. А накануне Пельтцер, взволнованная, словно в молодости, только и повторяла: «Вы знаете, Ганс ко мне приезжает! Завтра сюда Ганс приедет!» Правда, супруги тут же поссорились: муж начал утверждать, что Татьяна писала любовные записочки его приятелю, а она настаивала, что ничего подобного не было. «И такая перепалка у них началась! А было ей в ту пору семьдесят, а ему и того больше. Мы с Волчек умирали со смеху. И тут я увидела, что на кровати лежит штук десять хорошеньких дамских сумочек. Чтобы отвлечь Татьяну от ссоры, спрашиваю: «Что это за сумочки такие милые?» Она объясняет: «Я у Ганса попросила одну привезти, а он целую коллекцию приволок…»
КАК НАРОД ПОЛЮБИЛ «ТОВАРИЩА ПИЗНЕР»
И в «Сатире», и в «Ленкоме» Татьяну Ивановну обожали. Она была очень легким человеком, и запросто находила общий язык с актерами моложе ее на тридцать-сорок лет. Александр Ширвиндт вспоминал: «Помню, как сдачу спектакля «Проснись и пой!» отпраздновать решили в ближайшем ресторане «София». И вдруг Валентин Плучек говорит: «Ну что вы за молодежь? Вот в наше время начинали праздновать в Москве, а утром оказывались в Ленинграде». Этого было достаточно, тем более в Ленинграде снимался Андрей [Миронов], и мы решили его пугануть (была у нас такая любимая игра: неожиданно нагрянуть к человеку). Поехали к Татьяне Ивановне Пельтцер за деньгами на билеты (потому что деньги водились только у нее) и оттуда – в Шереметьево. Ближайшего самолета надо было ждать довольно долго. Кураж постепенно проходил, и некоторые, в том числе Плучеки, вернулись в Москву. А самые стойкие: Татьяна Ивановна, Марк Захаров с Ниной и мы с Татой – полетели. (…) Потом мы всю ночь гуляли по Ленинграду, танцуя и напевая мелодию из «8 1/2». А у Марка возникла навязчивая идея взять Зимний. Мы остановили почтовый грузовик, Марк крикнул: «К Зимнему!» В кузове грузовика мы тоже танцевали. Почему так и не взяли Зимний, уже не помню».
Правда, дружеские отношения у нее сложились не со всеми. Тот же Ширвиндт писал: «Татьяна Ивановна Пельтцер (…) — с жутким характером, но доброты необычайной. Правда, доброй она была в отношении тех, кого любила. А тех, кого не любила, она ненавидела. В Театре сатиры работал известный артист Борис Новиков. Они друг друга не могли терпеть. Боря был пьющий, опаздывающий, не приходящий на спектакль. И когда его вызывали на партбюро, хотя он не был партийным, то устраивали ему порку, чтобы потом взять на поруки и оставить в театре. Основным обвинителем была член партбюро Татьяна Ивановна Пельтцер. Она говорила: доколе, нет сил терпеть, он позорит театр. На одной из разборок, когда дали последнее слово «подсудимому», он обещал, что больше это не повторится, и закончил свою речь так: «А вы, Татьяна Ивановна, мне надоели. Вас все боятся, а я скажу прямо: «Имейте в виду, вас никто не любит, кроме народа».
(Аросева добавляет: «Пельтцер имела вздорный характер. Перед спектаклем ей обязательно нужно было с кем-нибудь поскандалить. Она себя нарочно распаляла, кричала за кулисами на весь женский этаж: «За что вы зарплату получаете? Развелось вас тут… всяких бездельниц, гримеров-костюмеров! Куда вы подевались, дармоедки?!» Пока на всех не наорет, не пошлет куда подальше — не успокоится. А на сцену выходила очень собранной, подготовленной. Я ее понимала, и все понимали, что она очень добрый человек — всем в театре помогала, в том числе и деньгами. Но особенно много и с готовностью помогала неимущим молодым актерам»).
А что касается народа, он знал ее прежде всего по фильмам. Говорят, она осознала, что стала популярна, когда после «Солдата Ивана Бровкина» поехала с гастролями в ГДР. На каком-то КПП советский офицер, заглянувший в машину, увидел ее и воскликнул: «Кого я вижу! Товарищ Пизнер!» Эту историю она пересказывала с удовольствием.
Как замечает еще один ее биограф, Сергей Капков, главным кинорежиссером в ее жизни стал Илья Фрэз. С начала 70-х он снимал ее почти во всех своих фильмах, и старался давать разные роли: от милой бабушки, съевшей «конфету храбрости» и пустившейся во все тяжкие в «Приключениях желтого чемоданчика», до совсем другой бабушки, чудовища, ломающего судьбу собственного внука, в «Вам и не снилось». Но и без Фрэза у нее выходило по несколько картин в год.
Жизнь ей суждена была очень долгая, а закончилась она печально. Татьяна Ивановна начала терять память. В «Поминальной молитве», последнем своем спектакле, она уже не всегда могла вспомнить реплики — иногда просто стояла на сцене, а партнеры либо ей подсказывали, либо как-то импровизировали, чтобы не сорвать спектакль. И все равно ее встречали овациями.
У нее начала развиваться подозрительность («В театре меня все ненавидят»), а закончилось все тем, что ее положили в психушку. «Ленком» и Театр Сатиры в этот момент были на гастролях. Аросева вспоминала, что когда вернулась и обо всем узнала, бросилась в больницу вместе с директором театра. Оказалось, народная артистка лежит в палате на 15 душевнобольных (потом Марк Захаров добился, что ее перевели в другую больницу и в отдельную палату). Врач не хотел пускать посетителей: «Больная очень агрессивна и никого не узнает». Все-таки пустил. «И вот идем по длинному больничному коридору, а попавшаяся навстречу нянечка говорит, что Татьяна Ивановна курит в уборной. И тут вижу, бежит Татьяна, кинулась ко мне в объятия, а врач спрашивает: «Ну, кто это к вам пришел?» Глаза ее жалобно заметались, она подумала лишь секунду и уверенно, даже гордо сказала: «Друг мой пришел». Потом она и имя мое вспомнила. Когда дело дошло до театральных новостей, Татьяна Ивановна интересовалась, где были гастроли, что играли, и совершенно здраво расспрашивала обо всех. А о своем здоровье, вернее, нездоровье говорила что-то невнятное, жаловалась на больных (как рассказал врач, она дралась с ними). И только в конце свидания прижалась ко мне совсем беспомощно и шепнула: «Ольга, забери меня отсюда!» Мы все, директор театра, она и я, в голос зарыдали — так невыносимо было уходить от нее…»